Антихрист. Глава из книги Владислава Микоши «Время, которое я остановил»

Владислав Микоша,
съемка с крыши
Музея Революции (1 мая 1932 г.)

«Время, которое я остановил» или «Я останавливаю время» — последние варианты названия книги, которые Владислав Микоша нашел за неделю до своего ухода. «Но я останавливал время не потому, что оно было прекрасно», — грустно пошутил он, перефразируя «Фауста». Да, он останавливал мгновения не для того, чтобы продлить их для себя, а для того, чтобы оставить их в памяти — нашей и тех, кто придет после нас. Хрупкая кинопленка оказалась надежным носителем остановленных мгновений, бесстрастным свидетелем запечатленного времени. Это было делом всей его жизни, которое он бесконечно любил. Им поистине владела страсть останавливать мгновения, и делал он это не только в своей непосредственной и главной профессии кинооператора. Он всю жизнь вел интереснейшие дневники, точные и образные записи которых становились журналистскими публикациями в «Правде», «Известиях», «Комсомолке», «Огоньке», «Вокруг света», где он долгие годы был не только спецкором, но и фотокорреспондентом. С «лейкой» он не расставался никогда — ни до войны, ни в войну, ни в многочисленных поездках по стране и миру.

«Среди операторов-фронтовиков, — писал в августе 42-го в статье «Люди фронтовой кинохроники» Вен. Вишневский, — Микоша, без сомнения, лучший мастер живописного кадра… Во фронтовых съемках Микоша сохранил все свои прежние качества — лиризм и изысканность композиции кадра, но, вместе с тем, для них характерна суровая простота, какой требует новый материал…»

«Про военные съемки Микоши справедливо сказать, что они сразу и быт и поэзия… На пленке кинодокументов, снятых Микошей, всегда присутствует температура события», — писал один из режиссеров киноэпопеи «Великая Отечественная» Лев Данилов.

Лиризм и поэтичность работ кинооператора и журналиста Владислава Микоши удивительно сочетались с оптимизмом и мужеством капитана третьего ранга Владислава Микоши.

Вот как в своей книге «Севастопольский бронепоезд» вспоминает Микошу того времени бывший старшина группы пулеметчиков бронепоезда «Железняков» Н. А. Александров: «… Владислав Микоша — небольшого роста, с постоянной улыбкой на умном обаятельном лице — не раз появлялся еще в окопах Одессы, снимая на пленку героические действия морской пехоты… Потом он до последнего дня находился на Ишуньских позициях. Это его фильм «Героический Севастополь» смотрели железняковцы, восхищаясь мужеством не только морских пехотинцев, идущих в атаку, но и самого кинооператора, снимавшего в гуще боев…»

Об отчаянной смелости Микоши ходили легенды, отзвуки которых можно сегодня найти на страницах книг, написанных о тех днях участниками обороны. Вот фраза из книги фронтового фотокорреспондента Бориса Шейнина «В объективе — война»: «Еще в осажденной Одессе шла молва, что Владислав ничего не боится — храбрейший из храбрых…»

«Неутомимый, вездесущий, не знающий, что такое страх…» — пишет Георгий Гайдовский в книге «Страницы, опаленные войной».

Сегодня можно только бесконечно изумляться, как в этой гуще событий, снимая «самое-самое», он смог на всю долгую жизнь остаться беспартийным, остаться самим собой, выжить. Мало того — стать четырежды лауреатом Государственных премии СССР, народным артистом, академиком и т. д. и т. п. «Хранил меня Господь» — один из вариантов названия этой книги. И вправду, наверное, хранил! И от этого ощущения «охраненности» — удивительное чувство самодостаточности, открытости людям и миру, непреходящее стремление учиться — всему, у всего и у всех.

(Джемма Фирсова, из предисловия к книге «Я останавливаю время»)

Да будет сей храм во все грядущие роды памятником милосердного Промысла Божия о возлюбленном Отечестве нашем в годину тяжкого испытания, памятником мира после жестокой брани, предпринятой… не для завоеваний, но для защиты Отечества от угрожающего завоевателя…

Из манифеста Александра III в честь освящения храма Христа Спасителя.
26 мая 1883 года.

…Первый раз я увидел вдали сияющий, как солнце, золотой купол — задолго до появления Москвы, куда я ехал на поезде сдавать экзамен в ГТК.

— Храм Христа Спасителя! — сказала пожилая женщина, стоявшая рядом у окна, и перекрестилась.

Храм доминировал над городом и вместе с Иваном Великим создавал главный силуэт Москвы.

Потом, в дни летних каникул, мы часто проводили время под его притягательной сенью. Это было любимое место прогулок, встреч и свиданий москвичей. При съемках фильма об испытании Бухгольца он случайно попал в кадр, а потом мне удалось через поплавок амфибии снять с воздуха далеко внизу на берегу Москвы-реки храм Христа.

В конце лета меня вызвал Виктор Соломонович Иосилевич.

— Я решил тебе, Микоша, доверить очень серьезную работу. Только будет лучше, если об этом меньше болтать. Понял? Есть указание свыше! — И он поднял выше головы указательный палец. Посмотрев очень пристально мне в глаза, сказал: — Есть указание — снести храм Христа! Будешь снимать.

Мне показалось, что он сам не верит в это «указание». Я, сам не знаю почему, вдруг задал ему вопрос:

— А что, Исаакий в Ленинграде тоже будут сносить?

— Не думаю. Впрочем, не знаю… Не знаю… Так вот, с завтрашнего дня ты будешь вести наблюдение за его разборкой, снимая, как можно подробнее и детальнее всю работу с ограждения его до самого конца, понял? «Патронов не жалеть», как понимаешь, — это надолго и всерьез, я на тебя надеюсь! Ни пуха!

К черту я его, конечно, не послал — слишком был молод, а задуматься над таким заданием у меня просто не было времени. Надо было готовиться — на завтра была назначена съемка. В первом отделе студии с меня потребовали подписку о неразглашении того, что я буду снимать, и выдали пропуск на территорию храма.

Поздно вечером я пришел домой на Ленинградское шоссе, куда зимой из Саратова перебралась мама, — в маленькую комнатку, которую для нас сняла мамина сестра Каля. Скрыть от мамы то, что мне предстояло наутро, я просто не мог! Мама, конечно, не поверила.

— Если ты шутишь, то я не люблю таких шуток! — сказала она строго.

— Я не шучу, мама!

— Этого не может быть! Во-первых, это произведение искусства, он украшает нашу Москву — сияет над ней, как солнышко. Какой красоты в нем мраморные скульптуры, золотые оклады, иконы, фрески на стенах. Их же писали лучшие художники — Суриков, Крамской, Верещагин, Семирадский, Маковский… И скульптуры Клодта… В галереях под храмом находится мраморная летопись побед в Отечественной войне. Там же все имена героев написаны — каждого! Ведь в честь победы русского оружия и был воздвигнут храм Христа Спасителя. Мы все на него деньги жертвовали — по всей Руси — от нищих до господ… Упаси бог! — Мама разволновалась и замолчала. Потом взяла себя в руки и сказала: — Сам Господь Бог не позволит совершить такое кощунственное злодеяние против всего русского народа, построившего этот храм…

Я промолчал. Не стал расстраивать маму, все равно она не может в это поверить. А утром уже снимал, как вокруг храма возводили высокий глухой забор. Я снял первые две доски этого забора, которые перекрестили, как бы поставили крест на этом памятнике в честь русского оружия. Перед храмом была огромная клумба роскошных астр. Она первая была втоптана в грязь. С нее и началось нападение на сам храм Христа Спасителя.

Первые минуты я даже не мог снимать. Все было настолько чудовищным, что я в изумлении стоял перед камерой и не верил глазам своим. Получая задание, я, конечно же, не предполагал, что мне предстоит пережить и перечувствовать.

Когда Иосилевич сказал: «Будешь снимать снос храма Христа Спасителя», — я воспринял это просто как информацию об очередной съемке. Я не мог предположить, что все, что я буду снимать, будет врезаться в мою душу, в мое сердце, как отвратительный ржавый нож, будет терзать меня и долго саднить и кровоточить болью уже после того, когда храма не станет. Всю оставшуюся жизнь…

До сих пор я так и не понял, чей приказ я выполнял? Тех, кто отдал «указание» снести храм? Тогда зачем им, окружившим свое варварское деяние высоким забором, это тщательное, душераздирающее киносвидетельство? Ну, решили снести — и снесли себе, и забыли. Но класть в спецхран киноархива это чудовищное обвинение себе — за гранью всякой логики…

Или… Или это Иосилевич, рискуя вся и всем, взял на себя решение оставить это свидетельство для будущих поколений?.. Поэтому и — «помалкивай» (он знал, что, дав слово, я его сдержу). Но чем и как тогда оправдал он мои съемки перед теми, кто обязан был «все видеть и все слышать»? Каждую снятую кассету у меня забирал «человек с Лубянки», и я даже не касался своего материала и не видел его ни на пленке, ни на экране. Увидел только спустя шестьдесят лет, когда пленку рассекретили и она попала на телеэкран.

Тогда все, что я должен был снимать, было как страшный сон, от которого хочешь проснуться и не можешь…

Через широко распахнутые бронзовые двери не выносили, а выволакивали с петлями на шее чудесные мраморные творения. Их просто сбрасывали за землю, в грязь. Отлетали руки, головы, крылья ангелов, раскалывались мраморные горельефы, порфирные колонны дробились отбойными молотками… Стаскивались стальными тросами при помощи мощных тракторов золотые кресты с малых куполов. Погибали уникальные живописные росписи на стенах собора. Рушилась отбойными молотками привезенная из Бельгии и Италии бесценная облицовка стен.

Наконец, взяв себя в руки, стиснув зубы, я начал снимать.

Все время, весь день, пока я снимал, меня ни на минуту не покидало чувство горечи, жалости и страшной обиды. Но на кого? Я не знал. Было еще и горькое умолчание дома — ни я, ни мама больше о храме не говорили. Но это умолчание было умолчанием отчужденности, которой у меня с мамой никогда не было ни до, ни после.

Изо дня в день, как муравьи, копошились, облепив несчастный собор, военизированные отряды… За строительную ограду пускали только с особым пропуском. Я и мой ассистент Марк Хатаевич перед получением пропуска заполнили длинную анкету с перечислением всех родственников, живых и умерших.

Красивейший парк перед храмом моментально превратился в строительную площадку — с поваленными и вырванными с корнем деревьями, изрубленной гусеницами тракторов сиренью и втоптанными в грязь розами.

Шло время, оголились от золота купола, потеряли живописную роспись стены. В пустые провалы огромных окон врывался холодный со снегом ветер. Рабочие и солдаты в буденовках начали вгрызаться в трехметровые стены. Но стены оказали упорное сопротивление. Ломались отбойные молотки… Ни ломы, ни тяжелые кувалды, ни огромные стальные зубила не могли преодолеть сопротивление камня. Храм был сложен из огромных плит песчаника, которые при кладке заливались вместо цемента расплавленным свинцом. Почти всю зиму работали рабочие и военные — и ничего не могли сделать со стенами. Они не поддавались. Тогда пришел приказ. Мне сказал под большим секретом симпатичный инженер:

— Сталин был возмущен нашим бессилием и приказал взорвать собор.

Только сила огромного взрыва 5 декабря 1931 года окончательно уничтожила храм Христа Спасителя, превратив его в огромную груду развалин. В храме Христа мог свободно поместиться собор с колокольней Ивана Великого, так он был грандиозен…

Мама долго плакала по ночам. Молчала о храме. Только раз сказала:

— Господь не простит нам содеянного!

— Почему нам?

— А кому же? Всем нам… Человек должен строить… А разрушать — это дело Антихриста… Мы же все как один деньги отдавали на него, что же все как один и спасти не могли?..

Я не верил в Бога. Но тоже долго просыпался по ночам от кошмаров.

В одну из ночей даже увидел в руинах свой дом — все Ленинградское шоссе, на котором мы жили.

Это было так страшно, что я никому — даже маме не рассказал об этом…

Но время шло и затягивало все тонкой, хрупкой вуалью забвения. Работы было много, и я кидался в работу, как в теплые, желанные, все лечащие волны моря…

Старался забыть боль тех съемок, боль того сна… Я не верил в Бога. Я верил в Него.

Размещено в: Творческая кухня, Творчество